Ложь во спасение

Кормухин позвонил мне рано утром в среду.
– Приезжай, есть работа. Контракт на месяц или чуть больше.
Если ты без работы полгода, то и месячному контракту будешь рад, как предложению поехать на съемки в Голливуд.
Естественно, я прилетел в контору на крыльях надежды – ролик в рекламе? Да хоть порнофильм – от меня уже тараканы сбежали, потому что жрать нечего. Актер я или грузчик в булочной напротив?
Андрей перебирал бумаги на столе, на меня взглянул мимолетно, кивнул на стул – подожди. Я забился в угол, тщетно пытаясь успокоить нервную дрожь в коленях. А вдруг не подойду? Вдруг ошибка? Или взяли уже кого-нибудь? Может, опоздал? Но я торопился, как только мог, честно.
Наконец, мой мучитель соизволил оторваться от своих дел, откинулся в кресле, достал сигарету. Я воспринял это как приглашение к беседе и быстренько пересел к столу.
– Есть работа, – Дым ленивой струйкой потянулся в открытую форточку, – Приходил тут ко мне один… заказчик…

В общем, влип я, ребята, по самое "не могу". Не кино, не реклама, не массовка в театре или в народных гуляниях. Самая что ни на есть жизнь.

У Григория Сергеевича умирала мама. По оценкам врачей жить ей оставалось месяц или чуть больше. Григорий Сергеевич мать любил, даже не то что любил – обожал. А она все страдала, что внуков нет, поскольку сын до сорока семи лет дожил, бизнес имел прекрасный, а вот семьей обзавестись не удосужился. Ну Григорий Сергеевич как-то ей и ляпнул, мол, семьи нет, а сын зато есть – вот когда он молодой еще был и в институте работал, ездил в Архангельск в командировку, познакомился там с девушкой, а она потом ребенка родила. Ну мать и пристала с ножом к горлу – как хочешь, а чтобы внука я до смерти увидела. А какие там внуки – если выдумка? Вот и пришла в голову Григория Сергеевича светлая мысль в нашу контору обратиться и подобрать в качестве "сына" более-менее похожего молодого актера. Более-менее похожим оказался я – и теперь мне предстояло на правах сына месяц жить у бизнесмена рядом с умирающей старушкой, плести ей всякого рода небылицы, чтобы "бабушка" со спокойной душой отошла в мир иной. Сто баксов в день плюс бесплатный стол и жилье. Оплата по факту… смерти.

Не по душе мне это было, ох не по душе. Обманывать умирающего человека, да и в Архангельске я ни разу не был, и вообще – ну как это изо дня в день сидеть рядом с человеком и лгать, лгать… Но ведь и баксы на дороге не валяются… три тысячи, минимум.
Пока к Григорию Сергеевичу домой ехали – он мне вкратце рассказал, что успел старухе наплести. Мать моя вымышленная как бы секретуткой работала в том проектном институте, куда он в командировки мотался. Как бы мой отчим – шофер-дальнобойщик. Я – как бы вольный художник, молодой бездельник, институт закончил лесного хозяйства, но по специальности не работаю, сижу на шее родителей, вот настоящий папа пообещал к делу в Питере пристроить, чтобы не болтался, как фиалка в проруби.
У дома притормозили, я хотел из машины вылезти – Григорий Сергеевич меня за рукав придержал.
– Дай-ка, – говорит, – паспорт.
Ну я безо всякой задней мысли ему документы протягиваю. А он их раз – и в карман.
– Чтобы не смотался или не обворовал, – говорит, – Для гарантии.
Обидно мне стало, честно говоря. Я ведь не бомж с вокзала, адрес мой у Кормухина есть, договор честь по чести составлен, все паспортные данные там. Легенду я по дороге продумал – как маму звать, как отчима, обсудили ее с заказчиком – о некоторых деталях договорились. Да и с чего мне удирать, что я, совсем дурак от работы бегать. Впрочем, Бог с ним, с паспортом. Ну хочет мужик гарантий – пусть они ему будут.

Поднялись в квартиру – я только рот открыл. Старый фонд, лепнина, в комнате камин настоящий, по стенам картины висят, вместо нормальной мебели – антиквариат сплошной. В общем, не бедный дяденька, очень даже не бедный. Даже странно, что не женат – обычно такие папашки себе молодых-длинноногих-пустоголовых в жены берут – для интерьера.

Разделись, причесался я, джемпер на себе поправил – и пошел с бабушкой знакомиться.

Бабушка… да… бабушка.
Что я вам могу сказать – удивительная она была женщина. Умная, тонкая, интеллигентная. Лицо – как с иконы, прозрачное от внутреннего света и какой-то удивительной чистоты. Галина Васильевна, баба Галя – я ее так потом начал называть.
Она долго держала меня за руку – пальцы у нее легкие, нежные. И не скажешь, что семьдесят лет человеку. Я сначала волновался, а потом понял – она верит каждому моему слову. И не потому, что я так здорово вру – а потому что она хочет мне верить. Что я там в первый момент плел – уже и не помню. Про родителей чего-то, про институт, про то, что в Архангельске никаких перспектив. Григорий Сергеевич тоже рядом сидел, за плечи меня обнимал. Потом спохватился – сын приехал, с дороги, покормить надо.
Убежал он на кухню – а баба Галя меня все по руке гладит, пальцы перебирает, в глаза смотрит не отрываясь.
– Как ты на Гришеньку похож, – говорит, – Он такой же в юности был, вихрастый.
Вот тут-то я и понял, что влип. Ну сколько я смогу ее обманывать? День? Два? А догадается – такой удар старой женщине. Ей и так-то всего ничего осталось – а тут еще сын родной такую подлянку подстроил. От большой-то любви.
И поклялся я про себя – чтобы ни случилось, я эту роль сыграю до конца. Будь я проклят, если не сыграю так, чтобы ушла она с чистым сердцем и с уверенностью, что ее род на земле не оборвется.

Подружились мы с ней. Григорий Сергеевич с утра по делам уезжает – а мы с бабой Галей вдвоем остаемся. Я после завтрака коляску вниз, бабушку Галю на руки – и едем мы гулять. Лето, благодать в городе. Солнце ласковое, погода просто подарок – ни одного дождя, пух тополиный по городу хлопьями летает, малышня по садикам свиристит птичками. Гуляем, я коляску везу, разговариваем обо всем на свете. Об одном я только молился – никого из знакомых не встретить. Ну да Бог миловал, пронесло.
Я бабушке про свою "семью" рассказываю – как жили сначала с мамой трудно, потом отчим появился, ко мне как к родному, маму любит без ума. Она у меня красавица, мама-то. Я не в нее, а вот сестренка – вылитая. Почему секретарша? Да вот так получилось, мама из рабочей семьи, у меня еще трое теток, мама старшая, надо было помогать, вот и пошла секретаршей после курсов. А сестры зато выучились, сейчас по всей стране разъехались – с мужьями. Одна сестра учительница, вторая инженер, третья искусствовед. А мужья – все военные моряки. Архангельск? Красивый город, старинный, я его тоже очень люблю, просто в Питере интереснее.

А баба Галя мне про свою семью рассказывает – как в блокаду трудно было, как голодали, как отца в сорок девятом взяли – и больше она его не видела никогда. Прадед мой, оказывается, военный инженер – приписали ему, как водится, шпионаж. И прабабушку тогда взяли, а бабу Галю в детский дом отправили. Блокаду пережили, войну, а после войны всю семью энкаведешники разгромили. Младшего брата баба Галя потом пыталась разыскивать – так и не нашла. После смерти Сталина прадеда реабилитировали, и прабабушку тоже – обоих посмертно. Баба Галя в институт смогла пойти, закончила его с красным дипломом, всю жизнь потом в Песочной отработала – рентгенологом. А защита какая? Свинцовые передники да накладки. Всю жизнь с излучением – вот и рак.
Смотрел я сверху на ее макушку – легкие старческие волоски от ветра разлетаются, кожица розовая просвечивает, такая щемящая беззащитность – до слез. Сколько раз наклонялся, целовал ее, прижимался к сухой щеке – "бабушка, бабуля".

У меня-то бабушки никогда не было. То есть была – мать не любит про нее говорить. Бабка всю жизнь для себя жила, мужиков до пенсии меняла, мать, фактически, без присмотра выросла. А когда сама замуж вышла – собрала вещи и ушла жить к мужу в его коммуналку из нашей трехкомнатной. Это уж потом, когда бабка заболела, мы вернулись. Мать хоть и ухаживала за ней – и в больницу ездила, и ночами с ней сидела, и таскала на себе парализованную то в туалет, то в ванную – а так и не простила бабке своего беспризорного детства. Да и бабка никогда ей спасибо не говорила – кивнет молча и все. Так и умерла – молча, отвернув лицо к стенке.

А баба Галя… Святая она была, святая. Я не знаю, когда она раскусила мою ложь, в первый день или в последний. Но она все поняла – и дальше только подыгрывала мне и сыну. Из последних сил делала вид, что верит нашей лжи во спасение.

Григорий Сергеевич, действительно, мать любил. В ее комнате в напольной вазе всегда стояли цветы. Баба Галя любила розы – и розы цвели рядом с ее постелью. Каждый день – свежие, белые, огромные.
Григорий Сергеевич проводил рядом с матерью все свое свободное время. Утром с ней гулял я – а вечером он. Только не по городу, а вывозил мать в маленький тихий садик, и они там сидели рядышком – она в коляске, он на скамеечке – я из окна видел. Не знаю, о чем они там разговаривали. О жизни, наверное. Или о любви. Или просто молчали. Вечером он читал ей книги. Баба Галя сама не могла – уставала быстро. И он часами читал ей, пока мать не засыпала под его голос. Тогда он гасил свет и на цыпочках выходил из ее комнаты и шел к себе. При матери он был со мной ласков – ерошил мне волосы, приобнимал за плечи, спрашивал, как прошел день, что мы ели, что делали.

Вот, кстати, о еде. Он еще и готовил классно. Бывало, шустрит у плиты, баба Галя в кухне у окна пристроится – болтают, смеются, словно нет никакой смерти совсем рядом, словно впереди – вечность. Поражало меня это, как же они выдерживают такое. Ведь дни остались, считанные дни.

Баба Галя сильная была – и в здравом уме. Как ни странно, но у нее не было болей, как обычно у раковых больных. Когда мне Григорий Сергеевич в самом начале про рак сказал – я приготовился к тому, что уколы, запах, немощность… .Не было этого ничего. Она еще и сама по квартире ходила, и сама себя обслуживала, и еще за мной пыталась ухаживать. Правда, купал ее Григорий Сергеевич – готовил ванную, с пенкой какой-то, нес мать на руках туда, потом в спальню во всем чистом. Укладывал, расчесывал ей волосы. Никаких сиделок – так он мне сказал. А баба Галя все принимала спокойно – как должное. Даже шутила – когда, мол, Гришенька маленький был – она его мыла, а теперь все наоборот.

Бабушка слегла окончательно за неделю до смерти. Где-то через полтора месяца после того, как я вошел в их дом. Слегла резко – вот тогда появились и боли, и запах, и немощность. И медсестры, круглосуточно дежурившие у ее постели. Григорий Сергеевич в офис свой сразу ездить перестал – сидел рядом с матерью все время. И я сидел, как привязанный, хотя никто меня не заставлял этого делать.
Помню, у бабы Гали резко подскочила температура. Дежурная медсестра тогда вызвала Григория Сергеевича из комнаты сразу после укола и сказала ему – все, конец, еще сутки или двое. Григорий Сергеевич побелел тогда – я испугался, что у него сердечный приступ. Но он подышал, пришел в себя – и отправил меня за священником.
Таинства я не видел – сидел в ванной комнате и ревел как пацан. Потом меня к бабе Гале позвали.

Она полулежала на подушках, я даже дыхания не слышал. Из комнаты все вышли, я наклонился к ней – поцеловать, попрощаться. Баба Галя подняла бесплотную руку – и я увидел в ее пальцах тоненькую цепочку с образком.
– Возьми, – прошелестел ее голос, – На память… спасибо тебе, мальчик.
И совсем тихо:
– Гришеньке не говори… Пусть думает, что все удалось.
Она, даже умирая, не хотела причинять боль своему сыну! Это мне было можно сказать – не потому, что я чужой, а потому, что она приняла меня в свои внуки и надеялась, что я сохраню ее тайну – она не хотела уходить с ложью!

Григорий Сергеевич был с ней до конца. Я не смог, да это уже и не было нужно – баба Галя впала в беспамятство. Только руки ее ползали по одеялу, пропуская между пальцев складки пододеяльника.
– Обирается, – Шепнула мне пожилая медсестра, – Скоро отойдет.
Я бесцельно бродил по квартире, заваривал себе кофе, курил в кухне у окна.
Когда все было кончено, когда Григорий Сергеевич вышел из спальни с мертвым серым лицом – я подошел к нему и молча взял за руку, повел в кухню, налил себе и ему водки.
И мы выпили – за нашу бабушку, упокой Господи ее светлую душу.

А от гонорара я отказался – попросил разрешения только на похоронах присутствовать. Не чужой ведь человек – бабушка.