Марш Мендельсона

Вторая половина июня. Утро. Солнце. Жара. Висит в воздухе тополиный пух, забивается во все щели, катится вдоль дорог огромными невесомыми шарами. Сегодня – день твоей свадьбы. Такой счастливый, такой радостный день, – и сама природа радуется вместе с нами. Неудивительно – тебе, как всегда, все, самое лучшее – даже погода.

Регистрация назначена на одиннадцать утра, и ты уже в десять выходишь из своей квартиры. Машины у подъезда, все в цветах, тебя провожает куча родных и друзей – они поедут позже, ведь тебе еще ехать к невесте – но я – я – ближе всех. Я поеду с тобой. Шикарная черная свадебная "Чайка" – твои родители никогда ни в чем тебе не отказывали. Она мягко трогается с места, шелестя шинами по перегретому асфальту. Ветер врывается в приоткрытое окно, и я вместе с ним касаюсь твоей щеки, твоих мягких пушистых волос. Ты не чувствуешь – ты слишком возбужден предстоящим событием.

Вот и ее дом, твоей невесты, этой счастливицы, вытянувшей миллионный билет! И она сама – тоненькая, очаровательно взволнованная, в пене белых кружев и шелка. Вы такая прекрасная пара, будь моя воля – вы стали бы парой года, если бы где-то существовала подобная номинация.

Дворец бракосочетания встречает вас широко открытыми дверями, сияющими лицами, охапками цветов. Мы поднимаемся в комнату для женихов. Ты отражаешься в тысяче зеркал – стройный, высокий, в идеально сидящем костюме. Кто здесь может соперничать с тобой? Но даже все эти завистливые взгляды не могут тебе повредить – потому что рядом я. Я приму на себя все то недоброе, что может тебе угрожать, встану незримым щитом между тобой и жестоким безжалостным миром. Кто как не я – ведь я знаю тебя всю твою жизнь. Кто как не я – ведь я люблю тебя.

Я помню, как увидел тебя в первый раз – семидневного младенца, краснокожего, лысенького и сморщенного. Мне было восемь лет, и я пришел в гости к твоей сестре – моей подружке еще с детского сада. Мы сидели с ней в ожидании приезда твоих родителей, взволнованные предстоящим событием. Помню, что мы долго спорили, как тебя назвать. Мне ужасно нравилось имя Даниил – было в нем что-то такое, загадочное, родственное русским князьям. А Танечка хотела, чтобы тебя назвали Русланом – она очень любила этот фильм по знаменитой поэме Пушкина.

Зазвенели ключи в замке, и я услышал тоненький писк. Это плакал ты, проголодавшийся и мокрый. Конечно, нас пустили посмотреть на тебя – на несколько минут. Ты лежал на столе на теплой пеленке, голенький, хрупкий, похожий на немецкого пупса, которого подарили Танечке на день рождения в этом году.

— Ну как, Тимур, тебе наш Олежка? Нравится?

И я сразу понял, что ты – именно Олежка, Олежек, олененочек. Я дотронулся пальцем до твоей ладошки, и она тут же крепко сжалась. Ты ухватился за меня, словно за соломинку в бурном океане жизни, в который ты пришел. Твоя мама засмеялась, осторожно освобождая меня из твоего плена.

— Осторожнее, Тимка, он еще совсем маленький. Вот подрастет немножко – будешь с ним играть. А пока он кушать хочет и спать.

Я не мог дождаться, когда же ты подрастешь. Я спрашивал об этом почти каждый день. Почему-то мне совсем не хотелось иметь своего братика, наверное, потому, что мое сердце уже было отдано тебе. Я видел как ты рос, как учился сначала садиться, потом ползать, потом – ходить. Я часами мог сидеть с тобой, разговаривать, читать тебе сказки, строить пирамиды из кубиков. Таня даже немного ревновала – по-детски, то ли тебя ко мне, то ли меня к тебе.

Тимуль – так ты меня называл. Ты долго не мог научиться выговаривать правильно мое имя, смешно картавил, морща свой носик. А я объяснял – рычи, как собака – "рррр". "Тимурррррр".

— Тимуллллллль, – послушно повторял ты.

— Ты, Тема, прямо как нянька, целыми днями готов с Олежеком сидеть, – смеялись наши родители, заходя друг к другу в гости. – Может, ты у нас будущий Макаренко?

Я не знал, кто такой Макаренко, тогда еще не знал. Просто я испытывал к тебе такие странные чувства – мне хотелось защищать тебя, тискать, целовать твои пухлые детские щечки. Ты с таким серьезным видом слушал, как я рассказываю тебе сказки, мы вместе пели всякие детские песенки, учились читать – по моему старому букварю. Точнее, учился ты – очень сообразительный в свои четыре года, а я показывал, объяснял. В пять лет ты написал первую открытку маме на 8 Марта, только букву Я нарисовал в обратную сторону.

В первый класс ты пошел не только с мамой и папой. Я шел рядом с Таней и нес сразу три букета – мой, ее и – самый большой и красивый – твой. А ты шел такой строго-сосредоточенный, такой торжественный и нарядный, такой хорошенький – в своем новеньком школьном костюме, с блестящим ранцем за спиной. Я смотрел сверху на твою белую пушистую головку и умирал от желания схватить тебя в охапку и расцеловать в румяные щечки.

И, конечно, именно тебя выбрали нести звонкий школьный колокольчик. Рослый десятиклассник посадил тебя на плечо и понес вдоль ряда первоклашек. Ты звенел и звенел колокольчиком, а я горько жалел, что ты не на моих руках, такой гордый и красивый.

Сколько писем от девчонок ты получил за десять лет в школе. Сколько поцелуев подарил им в укромных уголках. Я знал обо всех твоих увлечениях – ведь я был для тебя не просто другом – скорее, старшим братом, которого ты привык видеть всегда рядом. Но никто – даже ты – не знал, какую жгучую ревность я испытывал, когда ты приводил мне на смотрины свою очередную подружку.

Я давно уже все про себя знал – еще с первого курса института, когда впервые лег в постель с парнем. Их было много потом – на ночь, на две, тайком, в какой-нибудь квартире, предоставленной в наше распоряжение на пару-тройку дней. И в каждом из своих случайных любовников я искал – тебя. У кого-то были похожие глаза, у кого-то – волосы, кто-то смеялся – совсем, как ты. Они приходили в мою жизнь и исчезали – кто-то до следующей встречи, кто-то навсегда – легко, не задерживаясь в памяти. Потому что ни один из них не был – тобой.

Что мешало мне объясниться? Может быть, страх, что ты отшатнешься от меня – с презрением и ужасом. Или желание уберечь тебя от превратностей голубого существования – всегда тайного, почти преступного. Слишком хорошо я узнал эту особую жизнь, скрытую от посторонних глаз.

Я прятал свою любовь за шутками, легкими подколами, за тем, что принято называть "мужской дружбой". Ты всегда мог прийти ко мне – за советом, за помощью, да просто так, посидеть, поболтать о том, о сем. Я знаю – ты гордился мной, старшим другом, ты даже старался мне в чем-то подражать. По крайней мере, это замечали твои близкие – сестра, родители. Они не видели в этом никакого криминала, даже приветствовали. Я ведь тоже был не самым последним в этой жизни – к плохим хирургам не стоят очереди на операцию – на год вперед. У меня было почти все, о чем я мечтал в детстве и юности – верные друзья, любимая интересная работа, машина, достаточно денег на легкие безумства – почти все. Вот только ты оставался недосягаемым, словно радуга.

Может быть, рано или поздно, но я все бы рассказал тебе. Может быть, ты даже понял бы меня и ответил на мои чувства. Может быть, мы были бы счастливы. Может быть.

Весь день лил дождь, а к вечеру подморозило. Я уже собирался ложиться спать, когда мне позвонили из больницы. И ехать-то было недалеко, да этот проклятый гололед, да еще ночь. И резину шипованную я собирался поставить, да все времени не хватало.

На виадуке над железной дорогой меня занесло, машина пробила железное ограждение и взмыла в воздух на несколько долгих секунд. Так нелепо.

Тебе сказали, что я умер сразу – в момент удара – слишком велика была скорость, что поделать, я торопился к этой девочке, которой требовалась срочная операция. Вы все приезжали туда, стояли у разбитой сгоревшей машины, плакали.

И были похороны, и море цветов. Никто ведь не знал, что я не умер. Что в тот миг, когда остановилось мое сердце, – душа моя рванулась к тебе, чтобы уже навсегда быть с тобой. Стать твоим ангелом-хранителем, твоим вечным незримым спутником. Ты до сих пор удивляешься, что тебе так везет в жизни. Просто тебя хранит моя любовь – а что может быть надежнее и вернее.

Ты часто приезжал на мою могилу, сидел рядом, сыпал крошки воробьям, рассказывал про свои дела. Ты привык делать это при моей жизни, ты продолжал и после моей смерти. Я обнимал твои плечи ветками сирени, которую ты посадил рядом с надгробием. Я смотрел на тебя анютиными глазками и ноготками, что распустились весной у подножия креста. Вместе с ветром я шептал тебе те слова, что не сказал когда-то.

Дни сменяли недели, месяцы, годы. Я был старше тебя на восемь лет, а теперь мы уже ровесники. Ты, наконец-то, полюбил – сильно и страстно. Твоя невеста мне очень нравится, я уверен, вы проживете долго и счастливо. И у вас будут красивые дети. Может быть, ты назовешь сына Тимуром – неплохое имя, и мне будет приятно, что ты меня не забыл. Ты ведь уже не приходишь ко мне так часто, как раньше. А в этом году и не был не разу. Но я не обижаюсь, поверь, я ведь рядом – всегда рядом, хотя ты этого и не подозреваешь.

Вот и сегодня я за твоим плечом. Ты взволнован, горд своим выбором, возбужден предстоящим обрядом – таким торжественным, таким важным. Ты стоишь на ковре рядом с девочкой, которая пройдет с тобой по жизни. Я знаю, что ваша любовь будет такой, как в сказках, что я читал тебе когда-то.

Когда-нибудь – я надеюсь, что очень нескоро – мы снова встретимся с тобой – в той запредельной дали, где я сейчас. У тебя за спиной будет большая и счастливая жизнь. Я не хочу, чтобы ты боялся смерти, – потому что жизнь не кончается. Мы продолжаем жить – в памяти своих близких, в старых фотографиях и письмах.

Ты только приходи ко мне – хотя бы изредка, хотя бы раз в год. Коснись пальцами моего лица на граните, расскажи о своих новостях. А я поглажу тебя пушистой цветущей веточкой сирени. И ты зажмешь ее в своей ладони – как когда-то, очень-очень давно, в день нашей первой встречи.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Любил тебя при жизни я,
Внутри сжигая и давя…
Уйдя за край, где нет границ
Останусь верен… Среди лиц
Чужих, в потоке бытия…
Ты будешь чувствовать меня.
© Виктор Ганч